За последние 15 лет Россия и Китай выстроили развитую сеть стратегических партнерств с государствами Ближнего Востока, выбрав многовекторный политический курс в отношении региона. Однако вместе с горизонтальным расширением возможностей такая политика предполагает и определенные ограничения «по вертикали», связанные с невозможностью углубить связи с отдельными партнерами до уровня союзничества.

В условиях растущей конфронтации Москвы и Пекина с Вашингтоном и европейскими столицами некоторые ближневосточные страны начинают воспринимать обстановку в мире как все более биполярную, и на этом фоне призывы России и Китая к активному формированию многополярного миропорядка создают у них нереалистичные ожидания от отношений с ведущими незападными державами. В этом контексте России и Китаю целесообразно не только провести грань между союзничеством и стратегическим партнерством, но и обозначить критерии последнего. Ясная коммуникация по этому вопросу позволит избежать недовольства региональных партнеров, подобного тому, которое проявилось у Ирана из-за неоправданных ожиданий во время конфликта с Израилем и США в июне 2025 г.

Конфликтный фон

В 2024–2025 гг. ближневосточную повестку для России определяли три конфликта: военная победа и приход к власти противников Башара Асада в Сирии в декабре 2024 г., операция Израиля в секторе Газа, а также война Израиля и США против Ирана в июне 2025 г.

Смена правительства в Сирии. Начатая в сентябре 2015 г. военная операция в Сирии была первым для Вооруженных сил России опытом ведения боевых действий за пределами постсоветского пространства. За два года российским военным в плотном взаимодействии с иранскими военными удалось подавить террористическое движение и вернуть правительству Б. Асада контроль над значительной частью территории страны. Однако спустя семь лет стремительное продвижение антиправительственных сил доказало несостоятельность сирийского военно-политического каркаса. В условиях, когда Москва и Тегеран были сосредоточены на решении собственных задач безопасности, искусственное поддержание сирийской государственности под началом Б. Асада оказалось едва ли возможным и нецелесообразным. В результате переворота в декабре 2024 г., когда к власти пришла оппозиция, Иран полностью потерял свои позиции в Сирии, а задачами Москвы стали установление каналов коммуникации с новыми властями и сохранение военного присутствия в регионе. При этом удалось добиться вполне очевидных успехов: на десятый месяц во главе переходной администрации в Сирии президент Ахмед аш-Шараа прибыл с визитом в Москву, тогда как бывший президент Сирии продолжает находиться в России, получив убежище в силу соображений гуманитарного характера. По состоянию на октябрь 2025 г. продолжают функционировать и российские военные базы в Сирии.

Конфликт в Секторе Газа. В отношении конфликта в секторе Газа Москва придерживалась сбалансированной позиции. Так, Кремль осудил террористический акт 7 октября 2023 г., но счел неизбирательные обстрелы мирных кварталов в Газе израильскими военными непропорциональным ответом. Россия видит палестино-израильский конфликт как корень всех региональных противоречий, а единственное возможное его решение — в создании «территориально непрерывного и жизнеспособного» палестинского государства в границах 1967 г. со столицей в Восточном Иерусалиме.

В поиске дипломатического решения конфликта, а также исходя из стремления освободить заложников с российским гражданством, Москва не включила ХАМАС в список террористических организаций и сосредоточилась на оказании содействия межпалестинскому диалогу. Весной 2024 г. в Москве состоялась встреча 14 основных палестинских фракций, а всего с начала военной фазы конфликта представители ХАМАС посетили Москву четырежды.

Д. Трамп представил комплексный план по урегулированию конфликта в секторе Газа 29 сентября 2025 г. Далее, 10 октября 2025 г., вступило в силу соглашение о прекращении огня между Израилем и ХАМАС, а 13 октября 2025 г. в Шарм-эш-Шейхе лидеры США, Катара, Египта и Турции подписали соглашение о прекращении войны в секторе Газа при участии лидеров более 20 стран. При этом неоднократные призывы России и большинства стран мира к прекращению огня оставались не услышанными. Пока шли боевые действия, Израиль блокировал большинство поставок гуманитарной помощи, в том числе и из России, в эту зону. В ходе конфликта, по данным палестинского Министерства здравоохранения, погибли около 70 тыс. чел.

Война Израиля и США против Ирана. В июне 2025 г., за два дня до шестого раунда переговоров между США и Ираном, израильские военные начали военную операцию против Тегерана. За 12 дней конфликта в Иране были повреждены объекты военной и ядерной инфраструктуры, убиты ученые-ядерщики и командующие КСИР. Всего было убито более 1000 чел. Авиаудары по ядерным объектам нанесли и США.

Россия осудила атаку, но не предоставила военную помощь Ирану, сославшись на то, что не получила такой запрос от Тегерана, а в предыдущие годы иранцы не проявили интереса к совместной разработке систем противовоздушной обороны. Москва сосредоточилась на дипломатических средствах по урегулированию конфликта, отмечая, что война разразилась между «почти русскоговорящей страной» и российским стратегическим партнером.

Стратегические комплименты 

На двусторонних встречах в 2023–2025 гг. российские и ближневосточные государственные деятели хотя бы раз называли друг друга стратегическими партнерами или выражали намерение стать ими. Лишь семь из 24 рассмотренных стран не дали или не получили такую характеристику в публичных заявлениях. Однако между риторикой и практикой наблюдаются значительные расхождения. Наличие такого несоответствия, с одной стороны, позволяет зарабатывать политические очки в краткосрочной перспективе, а с другой — может навредить долгосрочным отношениям с партнерами.

Упомянутые нестыковки можно условно разделить на два типа. В первом случае стороны эпизодически называют друг друга стратегическими партнерами, но официально таковыми не считают. Во втором — статус стратегического партнерства закреплен юридически, но он не наполнен практическим содержанием. При этом в обоих случаях отсутствие критериев для операционализации стратегического партнерства мешает сторонам одинаково воспринимать его на словах, на бумаге и на деле.

В силу размытости этого термина характеристика «стратегический партнер» превратилась для некоторых политиков в способ выразить вежливость в отношении своего визави. Отличить комплимент отдельного государственного деятеля от системной нацеленности государства, которое он представляет, на развитие стратегического партнерства позволяют только официальные заявления и договоры.

Стратегическим на бумаге, а не только на словах называется взаимодействие России с пятью государствами Ближнего Востока и Северной Африки (см. рис. 1): Марокко (Заявление об углубленном стратегическом партнерстве, 2016 г.), Египет (Договор между о всестороннем партнерстве и стратегическом сотрудничеств, 2018 г.), ОАЭ (Декларация о стратегическом партнерстве, 2021 г.), Алжир (Декларация об углубленном стратегическом партнерстве, 2023 г.) и Иран (Договор о всеобъемлющем стратегическом партнерстве, 2025 г.).

При этом в российских документах внешнеполитического планирования не конкретизировано, что стратегическое партнерство означает на практике. Если упрощенно представить партнерство в виде тарифной сетки, то из слов «стратегическое», «взаимовыгодное», «всеобъемлющее», «всестороннее», «углубленное» и «особо привилегированное» не складывается иерархическая линейка «тарифов» с градацией условий сотрудничества. Каждому государству приходится самостоятельно определять, в чем преимущества «всеобъемлющего» стратегического партнерства и на какую поддержку Москвы он может рассчитывать. Таким образом, использование различных эпитетов без разъяснений их значения становится причиной формирования у партнеров ожиданий, не обязательно соответствующих российским планам.

Китай своими стратегическими партнерами официально называет следующие страны (см. рис. 2): Турция (2010), Алжир, Египет, Катар (2014), Иордания, Ирак, Пакистан (2015), Иран, Марокко, Саудовская Аравия (2016), Израиль (2017), Кувейт, ОАЭ, Оман (2018), Палестина (2023), Бахрейн, Тунис (2024).

У Пекина наблюдается более упорядоченный подход к иерархии партнерств: по объему и характеру взаимодействия легче представить разницу между стратегическим, всеобъемлющим стратегическим и всепогодным стратегическим партнерствами. Вместе с тем и Пекину приходится использовать специальные эпитеты для стран, которые он не может вписать в общую линейку в силу геополитических противоречий в регионе. Например, Израиль называется всеобъемлющим инновационным партнером, вероятно, чтобы не уравнивать китайско-израильские отношения со стратегическими и всеобъемлюще стратегическими партнерствами на Ближнем Востоке.

Сопоставление направлений сотрудничества России (рис. 1) [4] и Китая (рис. 2) [5] со странами Ближнего Востока с уровнем их же товарооборота (рис. 3) позволяет сделать ряд значимых наблюдений. Во-первых, один только саудовско-китайский товарооборот превосходит весь российско-ближневосточный. Во-вторых, заметно расхождение между статусом и глубиной российских партнерств в экономической сфере, особенно в некоторых случаях. При этом расхождения не всегда находят отражение в российской риторике. Например, Турция — главный торговый партнер России на Ближнем Востоке (объем товарооборота превышает даже турецко-китайский), Анкара периодически выступает посредником в урегулировании конфликта на Украине, сотрудничает с Россией и в традиционной, и в атомной энергетике, закупает российское зерно и даже приобрела российскую систему ПВО С-400. Однако Москва не подписывает с Анкарой соглашения о стратегическом партнерстве, в отличие, например, от Абу-Даби и Каира, хотя объемы двусторонней торговли России с ОАЭ и Египтом существенно ниже. Возможно, стороны не видят официальное признание такого статуса партнерства целесообразным с учетом членства Турции в НАТО. В любом случае, всеобъемлющее сотрудничество осуществляется без подписания специальных бумаг.

Напротив, в 2016 г. Россия объявила стратегическим партнером Марокко, но стороны так и не достигли сопоставимого с этим статусом уровня сотрудничества, в частности, по показателям товарооборота и реализации крупных экономических проектов. Актуален ли статус такого партнерства и в чем заключается его стратегический характер — вопрос открытый. Российские информагентства сообщают лишь о том, что в Марокко Россию считают стратегическим партнером в сфере экспорта фруктов и овощей.

Инклюзивный порядок

Характер российских партнерств на Ближнем Востоке отражает отношение Москвы к выстраиванию архитектуры региональной безопасности, которое близко китайским представлениям о сотрудничестве и кардинально отличается от американской логики формирования союзов. В частности, даже ось «Россия — Иран — Китай» не претендует на такой характер отношений, который наблюдается во взаимодействии по линии США — Израиль.

Отношения США и Израиля, особенно при администрации Д. Трампа — единственный пример партнерства на Ближнем Востоке, в котором интересы одного регионального игрока реализуются в приоритетном порядке, часто в ущерб интересам остальных партнеров. Однако в целях сохранения своих текущих позиций в области безопасности и экономики Вашингтону приходится учитывать и позиции арабских государств, которые недовольны практически безоговорочной американской поддержкой политики Тель-Авива. Такая необходимость балансировать между разнонаправленными интересами региональных партнеров — одна из причин интереса американского президента к урегулированию палестино-израильского конфликта.

Вместе с тем США продолжают придерживаться логики эксклюзивной безопасности, выстраивают блоковую архитектуру порядка в регионе и заключают союзы со взаимными обязательствами по обороне. Например, Авраамовы соглашения, призванные установить дипломатические отношения между Израилем и арабскими странами Ближнего Востока, были направлены в том числе против Исламской Республики Иран. Кроме того, параллельно с дипломатическим процессом готовилась почва для создания региональной системы противоракетной/противовоздушной обороны, чтобы защитить страны-участницы потенциального соглашения от «иранской ракетной угрозы».

В свою очередь Россия закладывает в основу отношений с государствами Ближнего Востока логику инклюзивной безопасности и стратегических партнерств, позволяющих балансировать за счет тактических решений. В частности, такой подход отражен в Концепции обеспечения коллективной безопасности в зоне Персидского залива, которую Москва начала разрабатывать еще в конце 1990-х гг. Поддерживая равноценные отношения с противоборствующими игроками, Россия вынуждена придерживаться такой же многовекторной политики на Ближнем Востоке, которую для себя выбирают как оптимальную средние державы и государства меньшего масштаба.

Сбалансированный характер политики хорошо заметен на примере российско-израильских отношений. При всех разногласиях Москвы и Тель-Авива по поводу конфликта на Украине Россия, как уже было отмечено, заняла сдержанную позицию как в отношении операции Израиля в Газе, так и относительно израильских и американских атак на Иран. Москва ярко артикулирует свое мнение на уровне заявлений Министерства иностранных дел, но чем выше уровень должностного лица (вплоть до главы государства) тем сдержаннее позиция. Аналогичный подход заметен и в официальной китайской риторике: от яркой палитры заявлений на рабочих встречах до приглушенных тонов на высшем политическом уровне, что, вероятно, связано с нацеленностью на развитие долгосрочных отношений в регионе, в том числе с теми игроками, которых в настоящий момент трудно назвать партнерами.

Испытание Ираном

В кризисных ситуациях у лидеров ближневосточных государств возникает острая потребность понять, на какую поддержку со стороны дружественных держав они могут рассчитывать. Как уже было отмечено выше, во время наступления оппозиции в Сирии декабре 2024 г. Россия смогла предоставить своему единственному союзнику в регионе только политическое убежище — Москва не предприняла решительных действий для спасения военно-политического аппарата Б. Асада.

Хотя отношения Москвы и Тегерана не являются союзническими, когда Израиль атаковал Иран в июне 2025 г., взоры международного сообщества устремились прежде всего на Россию и в чуть меньшей степени на Китай. Можно предположить, что отсутствие практической поддержки с их стороны позволяет Ирану и другим странам оценить реальные возможности и приоритеты своих стратегических партнеров.

Те, кто вкладывает в понятие стратегического партнерства эксклюзивный, союзнический характер отношений, обязывающий к смелым шагам со стороны более крупных держав в военное время, осознали: в настоящий момент ни Москва, ни Пекин не готовы вмешиваться в региональные конфликты, пока разрастание последних не начнет угрожать их национальным интересам. Например, в мирное время Россия и Китай проводили военно-морские учения с Ираном, но во время военных действий не предложили ни подать сигнал противнику в форме совместного патрулирования в Персидском заливе, ни военную помощь. В прессе звучат заявления о том, что по завершении острой фазы конфликта Россия и Китай ускорили поставки вооружений в рамках коммерческого военно-технического сотрудничества, но они избегают публичных заявлений на этот счет, а также сталкиваются с необходимостью учитывать собственные ресурсы и ограничения при таких поставках.

Сложившаяся ситуация представляет системный вызов для тех политических сил в Иране, которые делают исключительную ставку на развитие отношений с Россией и Китаем. В мирное время их тезисы о стратегическом партнерстве с державами Востока (в иранском представлении Восток — это Китай, Россия и другие страны, противостоящие западному военно-политическому блоку) звучали обнадеживающе, в чем-то даже бравурно. Однако отсутствие деятельной поддержки со стороны Москвы и Пекина в конфликтной ситуации вызывало общественное недовольство. Подвергшимся критике политикам оставалось апеллировать только к тому, что капитуляция перед ультиматумом США и Израиля — еще более плохой сценарий для внешней политики Ирана, чем недостаточная военная поддержка со стороны России и Китая.

На фоне хрупкого военного перемирия конфликт вокруг иранской ядерной программы переместился на площадку Совета Безопасности ООН, и ситуация вновь сложилась не в пользу Ирана. Страны «евротройки» — Великобритания, Франция и Германия — формально остававшиеся членами Совместного всеобъемлющего плана действий по иранской ядерной программе (СВПД), задействовали механизм автоматического восстановления (snapback) всех предыдущих санкционных ограничений, обвинив Иран в несоблюдении СВПД. Такая ситуация оказалась возможной из-за отсутствия у России и Китая права вето по иранскому ядерному досье в результате договоренностей 2015 г. Отказ от права вето был одним из условий заключения «сделки», которая спустя десять лет оказалась нарушенной из-за действий «евротройки», казуистически трактующей положения Резолюции 2231 СБ ООН. Хотя Россия и Китай предлагали продлить действие СВПД на полгода, чтобы дать шанс дипломатам выработать новое соглашение, западные страны и их союзники заблокировали проект такой резолюции. Теперь дипломатический ресурс двух незападных постоянных членов Совбеза направлен на то, чтобы отрицать восстановление санкций.

С точки зрения России и Китая, восстанавливать против Ирана санкционные ограничения позапрошлой «эпохи» в сложившихся условиях — не только нелегитимная, но и нелегальная мера: нарушен как дух СВПД и Резолюции 2231 СБ ООН, так и буква этих документов. Они настроены продолжать взаимодействовать с Ираном так, как если бы не было никаких предыдущих резолюций СБ ООН, и будут призывать к такому же подходу своих партнеров и союзников. В противном случае остальным неядерным государствам — членам ДНЯО будет дан сигнал о том, что договоренности больше не работают. Право за тем, кто может применить силу.

В результате международно-правовое поле оказалось расколото, но не потому, что Россия и Китай отстаивают интересы своего стратегического партнера в ущерб международным нормам. Напротив, их усилия направлены на защиту режима ядерного нераспространения от произвольного давления на «пороговые» государства: если международное сообщество не окажет им военно-политической поддержки в кризисный период, их правительства могут принять решение разработать ядерное оружие как единственный способ сдерживания противников и обеспечения национальной безопасности.

Управление ожиданиями

Внешнеполитические курсы России и Китая в отношении Ближнего Востока демонстрируют концептуальное сходство. Стратегическое партнерство обеих держав с государствами региона подразумевает не союзничество и взаимные обязательства по обороне, а более прочные отношения с региональными игроками, в первую очередь в экономической сфере. К принципам развития такого сотрудничества можно отнести следующие:

1. Развитие торговых связей со всеми, кто готов к взаимодействию, в том числе в обход американских и европейских санкций;
2. Отсутствие обязательств и договоренностей, которые могут затронуть отношения с другими региональными партнерами и заинтересованными сторонами за пределами региона, например, с США;
3. Осуждение военных действий и активизация дипломатических усилий по урегулированию конфликтов;
4. Сдержанная позиция в отношении региональных противоречий и конфликтов, если они не затрагивают собственные интересы в области безопасности;
5. Оказание военно-технической помощи партнерам на коммерческой основе, если региональный партнер в состоянии справиться с ситуаций самостоятельно, а в противном случае — дистанцирование.

Если согласиться с этими принципами, возникает вопрос, как, а главное — зачем Москва и Пекин могут сотрудничать на Ближнем Востоке. Первый принцип предполагает, что Россия и Китай конкурируют за развитие торгово-экономических связей со странами региона — это нормально в рыночных условиях. В том, какие обязательства на себя брать и как реагировать на региональные конфликты (принципы 2 и 4), каждая столица (без)действует сама, исходя из национальных интересов. Как бы Россия и Китай ни поддерживали решение палестино-израильского конфликта, предполагающее создание двух государств, и ни выступали против израильской операции в Газе, никто из них не принял жестких практических мер против Израиля.

Вместе с тем Москва и Пекин вместе осуждают удары против иранской ядерной инфраструктуры и ведут перманентный диалог со всеми заинтересованными сторонами (принцип 3) — это единственный вопрос в регионе, по которому потребовался отдельный механизм трехсторонних консультаций с Ираном. Примечательно, что диалог между 14 палестинскими фракциями каждая столица проводит самостоятельно: в феврале-марте 2024 г. они встречались в Москве, а в июне того же года — в Пекине. Если Россия и Китай и координировали свои подходы к этому процессу, то «передача дел» и «сверка часов» происходила непублично, в рамках регулярного двустороннего диалога. Риск возобновления боевых действий между Израилем и Ираном побуждает Москву и Пекин взаимодействовать по военно-техническим вопросам с Тегераном и, возможно, между собой (принцип 5), но исключительно непублично. Остальные кейсы и потенциал российско-китайского взаимодействия по ним в целом укладываются в описанную логику, а это значит, новые форматы координации и сотрудничества Москвы и Пекина в этом регионе будут появляться только в тех случаях, если ни одна из столиц не сможет добиться цели в одиночку, и будет эффективнее действовать сообща.

Единственная рекомендация, уместная в изложенном контексте российской и китайской политики на Ближнем Востоке, связана с управлением ожиданиями региональных партнеров. Привыкшие к логике холодной войны элиты стран Ближнего Востока воспринимают отношения с двумя незападными державами как противовес Западу и формируют у населения ожидания, что Москва и Пекин окажут им поддержку в случае острого конфликта с США и их союзниками. Публично прояснив разницу между союзничеством и стратегическим партнерством, Россия и Китай могли бы вовремя скорректировать завышенные ожидания и разъяснить, что концепция многополярности развивается вне рамок союзов и блокового противостояния.

Впервые опубликовано Российским советом по международным делам: Адлан Маргоев. «Многовекторная политика России и Китая на Ближнем Востоке: ограничения ”по вертикали”»